Первый раз врачи отказались от него еще в 4-м классе. Махнули рукой, отключили систему, оставили в палате одного…

Тогда его отмолила бабушка. Бог знает как, но, рассказывают, к утру мальчик Юра спокойно спал, и даже температуры почти не было.
А потом была авария в 80-м и куча травм, не совместимых с жизнью. Сначала говорили, что вообще не выкарабкается, потом были уверены, что ногу-то точно ампутируют. Но бывают же хирурги от Бога: собранная по кускам нога срослась. Год на больничном — и снова в строю.
А еще была тяжелейшая полостная операция летом 99-го. Кое-кто думал, что уже поздно было оперировать. Маму не пускали в реанимацию, но она умудрилась вскарабкаться на карниз и заглянуть в окно поверх закрашенной части. А он подмигнул ей и даже объяснил на пальцах, что принести… Шов перестал гноиться только года четыре спустя.
И обширный инфаркт двухлетней давности кажется на этом фоне не самым страшным. Я примчалась с деньгами, уговаривая его отлежаться столько, сколько нужно, а на меня чуть не обиделись. Он так и был до последнего главным кормильцем семьи из 6 человек: у старшей дочери жизнь не сложилась, а дети уже школьники…

Никогда не жаловался. Никогда не унывал. За последние 37 лет (на маминой памяти) плакал только раз: когда хоронили ту самую бабушку Настю, которая его вырастила и выходила. Зато его фирменные шутки и розыгрыши поднимали настроение и в семье, и на работе. На его флэшке — рабочие проекты (я не знаю, как можно было все это рисовать в Ворде, он других программ он не признавал), фотографии младшего внука (коллеги говорят, светился от счастья, распечатывая новые) и куча скаченных из сети анекдотов.
Казалось, он умел и знал все. Воскрешал любую технику, мастерил из любых материалов, консультировал по любым вопросам. В школах до сих пор работают оборудованные им лингафонные кабинеты, дома практически нет корпусной мебели — все встроенное, все его руками, а уж сколько всего построено в области по его проектам — не сосчитать.

Я всегда была папиной дочкой. Он брал меня с собой на работу, и я могла весь день тихонько перебирать винтики и радиодетали. Он брал меня с собой на «шабашки», и я училась «прозванивать» провода, паять, сверлить. Он дарил мне наборы столярных инструментов и радиоконструкторы — мама возмущалась, но спаянная мной цветомузыка работала! В детстве самым большим счастьем было, когда он приходил ко мне перед сном, присаживался на кровать и рассказывал про свое детство: про кружок авиамоделироваться, про деда-печника, известного на весь Красноярск, про то, как сбежал из детского сада на второй же день… Он перебрасывал на меня простенькие контрольные по черчению, которые надо было нарисовать за нерадивых студентов, и я с 14 лет поняла, что такое собственный заработок. Это от него — любовь к Визбору и Высоцкому. Он сделал для меня слишком много, чтобы рассказать обо всем.

Он никогда не жалел, что перебрался из Сибири в тихий казачий городок в Волгоградской области. Но дух сибирского радушия и оптимизма всегда был в нашей семье и отличал ее от других. И как бы ни было тяжело в последние годы следить, беречь и напоминать про прием лекарств, мама совершенно не привыкла жить без него.

10 дней в онкологии. Готовили к операции. И только последние двое суток стало понятно, что сердце не выдержит, да и поздно уже. До последнего в сознании. А потом лежал… спокойный-спокойный. Как живой.

«Вы же дочки Палыча. Вы должны быть сильными…» — сказали нам с сестрой его коллеги по работе, потрясенные случившимся не меньше нас.

Он не дожил трех месяцев до пенсии. Нескольких дней — до моего 30-летия. И четвертого внука видел только на видео.

Но всем нам еще долго будет казаться, что папа просто вышел покурить…